Сын комиссара: часть одиннадцатая

Продолжаем публикацию фрагментов автобиографичной рукописи нашего земляка Ивана Евлампиевича Трояна (на фото). Историю этой 8-летней работы, и ее появления в редакции нашего издания вы можете прочитать в предыдущих публикациях:

- "Сын комиссара". В Краматорске обнаружена уникальная рукопись

- От редактора: кое-что еще об одной автобиографии

Начало публикации: 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

В Германии

Почти в самом конце 1942 года нас, советских военнопленных, ночью привезли в древний немецкий город Нюрнберг. От станции нас повели пешком за город, километров семь, до пригородной станции Роттенбах, где находился маленький заводик фирмы Конрадта Конрадти, где производили разнообразнейшие электроды. Возле станции, немцы организовали для нашей тысячи военнопленных командиров и политработников лагерь с деревянными бараками.

Как выяснилось, пожилой хозяин электродного завода К.Конрадти оказался без рабочей силы, так как после Сталинградского разгрома немецкой армии под командованием фельдмаршала Паулюса, Гитлер приказал забирать на фронт всех мужчин вплоть до 63-летнего возраста. Вот, взамен немецких мужчин, ему и дали нашу тысячу военнопленных.

Советские военнопленные в Германии. Источник: wikipedia

На самом заводе немцев было очень мало, процентов пять. Кроме нас, там работали цивильные итальянцы, французы, чехи и наши русские девушки, завезенные сюда немцами с оккупированных территорий Советского Союза. Словом, как мы шутили, на том заводе работал целый Интернационал.

Немцы поселили нас в очень тесные бараки, по 100 человек в каждый. Единственным «личным» местом для каждого из нас были его нары. Они имели два «этажа». На каждых нарах был соломенный матрац с подушкой и теплое плотное суконное одеяло. Посередине барака в холодное время ставили чугунную печку, которые мы, по очереди, топили углем. Вот и все «жилищные условия». Еще при лагере имелась неплохая баня, где можно было и помыться, и постирать свою одежду. Были столовая, медпункт, парикмахерская. Получали мы в сутки примерно по 400 граммов хлеба и два раза в день горячую баланду, которая состояла из брюквы и картофеля. В общем, пищевой рацион военнопленного был ровно таким, чтобы человек мог существовать и выполнять не особенно тяжелую работу. И, естественно, не думать о побеге. Конечно, все мы постоянно испытывали чувство голода.

Узнав о наших довоенных специальностях, немцы распределили нас по рабочим точкам на заводе. Меня, как паровозного машиниста, назначили старшим кочегаром на газогенераторные печи, а в помощники мне дали уже немолодого полковника, бывшего начальника дивизионной артиллерии. Полковник оказался человеком добросовестным, спокойным и покладистым, с ним я и делил все трудности первой зимы в немецком плену, и с ним же потом хотел бежать из плена, да не вышло. Работать кочегаром по 12 часов в день, конечно, было нелегко, а с учетом моего больного сердца, протянул бы я там не долго. Но мне повезло и в Германии.

Весной 1943 года меня почему-то перевели в бригаду по ремонту дорог и строительству бомбоубежищ, как на территории завода, так и в самом Роттенбахе, а иногда нас возили и в сам Нюрнберг.

Хотя Роттенбах и считался деревней, он больше походил на маленький, чистенький, хорошо благоустроенный городок. Все вокруг было заасфальтировано, стояли 2-4 этажные дома для рабочих завода с прекрасными, полностью благоустроенными квартирами. Когда-то это жилье принадлежало хозяину завода К.Конрадти, но потом, за много лет, жильцы выплатили ему стоимость своих квартир, став собственниками. Всего несколько полицейских поддерживали в Роттенбахе образцовый порядок, чему мы немало удивлялись.

Работа в ремонтно-строительной бригаде считалась для военнопленного великим счастьем. Во-первых, потому что мы работали только днем, на свежем воздухе. Во-вторых, мы общались с немецким населением, которое нередко отдавало нам свои недоедки. В обычные дни, мы работали с 6 утра до 18 часов вечера, с часовым перерывом на обед. В субботу рабочий день сокращался на два часа, а воскресенье было полностью выходным. (К слову сказать, мой отец уже после войны рассказывал, что, находясь в то же время, как «враг народа», в заключении на северном Урале, он не имел представления не то что о каких-то выходных, но и об элементарном отдыхе. Потом мы горько шутили, что, мол, фашисты со мной обходились гораздо человечнее, чем наши гэпэушники – с отцом).

Скажу правду: всех нас, советских командиров и политработников, в прошлом сплошь коммунистов, удивлял тот факт, что и мы, и немецкие рабочие, и другие иностранцы, трудились на заводе К.Конрадти почти совершенно одинаково. Немцы были предельно справедливы.

Мы знали, что сами немцы получали продукты питания по карточкам, притом получали немало, и неплохого качества. И совершенно точно то, что питались они не в пример лучше наших соотечественников в СССР. Ну, а что касается жилищных условий – жили они во много раз лучше, чем наши сограждане. У немцев был такой принцип: коль человек добросовестно трудится, то он хорошо живет. Большинство квартир были выкуплены немцами у владельцев домов. Пенсионный возраст был выше нашего, но зато и пенсии – с нашими не сравнить.

Рабочая команда советских военнопленных на при­цепе трамвая в Нюрнберге, 16 сентября 1942 г. Источник: "Флот"

Еще скажу: работать у немцев и под их руководством легко. Никакой спешки, никаких авралов и перебоев, никаких «социалистических соревнований». Наш бригадир, немец Шибер, всегда говорил нам, что и сколько нам нужно сделать за день и за неделю, и в заданные планы легко было уложиться. Ну, а что касается количества начальников – их там минимум. Зато исполнителей – максимум. А общий уровень зарплаты – раз в 5 выше нашего.

В выходной день мы обычно купались, стирали и дезинфицировали белье и одежду. Но вот что касается одежды вообще – нам её почти совсем не давали, и вид у нас был, как у средневековых каторжников.

Многих из нас поражала немецкая рациональность. У них не выбрасывалось ничего: ни пустая спичечная коробка, ни банка из-под консервов, ни пустой флакончик из-под духов. Не пропадало ничего! Мы, военнопленные, бывало, говорили между собой, что марксизм-ленинизм и нужно было осуществлять на родине К. Маркса, а не в бесшабашной России. Тогда эти идеи и не стали бы утопией.

У К. Конрадти каждый рабочий был универсалом, он умел делать всю необходимую работу – и крановщиком, и подвязчиком, и слесарем, и чернорабочим. Никакого ОТК у К. Конрадти не было, так как главным фактором для хозяина были, во-первых, степень квалификации рабочего, а во-вторых, просто порядочность человека. И если хозяин обнаруживал, что у его работника не хватает ни того, ни другого, то он его просто выгонял. (Кстати, думаю, такие люди теперь почти всюду и составляют ту «армию безработных», о которой трубит советская печать. У нас же в СССР бок о бок работают и порядочные, и непорядочные, и никого особо с работы не выгоняют. Поэтому у нас нет безработицы, но производительность труда у немцев раз в 5 выше нашей, да и зарплата во много раз больше).

Летом 1943 года в нашем лагере произошло знаменательное событие. Как-то в воскресенье всех нас построили в колонну по четыре, и предложили выслушать по радио речь нашего земляка, военнопленного генерал-лейтенанта Власова – бывшего заместителя командующего Западным фронтом, попавшего в немецкий плен в 1941 году. Как известно, Гитлер решил использовать способного генерала Власова в качестве командующего так называемой Русской освободительной армии (РОА). Похоже, что деваться Власову, в общем-то, было некуда: Сталин расстрелял бы генерала, как и его бывшего начальника Павлова, за страшные поражения армии в начале войны.

Генерал Власов проводит смотр войскам РОА. Источник: "Православие и мир"

Гитлер, очевидно, рассчитывая на недовольство огромной части советского народа диктаторской политикой Сталина, решил «приклеить» РОА фальшивый лозунг «освобождения» и бросить армию Павлова против Сталина. Конечно, гитлеровская идея была для многих весьма заманчивой, но только освобождать Советский Союз должны были не немецкий фюрер с генералом Власовым, а сам советский народ, так, по крайней мере, тогда это понимал и я, и многие мои товарищи по неволе.

Генерал Власов говорил по радио из Праги около часа. Я хорошо помню, что генерал говорил правду: и о причинах разгрома немцами нашего Западного фронта в первые дни войны, и о том, что после смерти Ленина партия под руководством Сталина резко свернула с ранее намеченного пути, и о том, что Сталин ограбил крестьян, замучил миллионы ни в чем не повинных людей. Власов говорил, что Сталин под видом «врагов народа» уничтожил все лучшее, что было в нашей армии и в нашей партии. Многое из речи Власова было мне и понятно, и известно ранее. В заключение своей речи, Власов призвал нас, военнопленных командиров и политработников, добровольно идти в его армию и «освобождать» советский народ от сталинщины.

«Снова это слово – «освобождать», - думал я потом. – Нет уж, хрен редьки не слаще! В 39-м я уже «освобождал» своих западных братьев-украинцев, и видел, что из всего этого получилось. Довольно, был я уже «освободителем», и больше им не стану!»

Примерно через неделю, в наш лагерь приехали трое старших офицеров из штаба РОА, которые занимались вербовкой желающих. Скажу откровенно: никого эти офицеры не агитировали и не уговаривали, все было построено на абсолютно добровольной основе. Из моего барака в РОА пошел только один донской казак, бывший командир кавалерийского эскадрона. А всего, из лагеря в 1000 человек, в РОА записались только семеро. Но эти люди были убежденными противниками сталинщины, и в бою, наверное, были отчаянно храбры. Это потом подтверждали мои товарищи-командиры, которым довелось сражаться в власовцами, - то были в высшей степени герои, потому что в РОА они записались добровольно и знали, на что шли.

Мне довелось быть свидетелем того, как сильно бомбили Германию наши англо-американские союзники. Хотя настоящий «Второй фронт» еще не был открыт, эти страшные бомбежки буквально разваливали Германию. Я часто видел, как на большой высоте, над Нюрнбергом куда-то на восток пролетали целые тучи англо-американских бомбардировщиков под прикрытием истребителей.

Бомбардировка немецкого города авиацией союзников. Источник: wikimedia

К лету 1944 года почти вся территория, которую Гитлер занял в СССР, была освобождена советскими войсками. Работая по ремонту дорог и нередко наезжая в Нюрнберг, мы видели, что в Германии совершенно не осталось мужчин: все способные носить оружие, вплоть до 63-летингего возраста, были мобилизованы на фронт. Союзники уже по-настоящему открыли «Второй фронт», направив на немецкий «Атлантический вал» страшнейшую армаду боевых кораблей, тысячи самолетов, десятки тысяч танков и бесчисленную артиллерию.

Нашей бригаде нередко приходилось работать на окраине Роттенбаха, неподалеку от автострады Нирнберг-Мюнхен, и я видел, как с самого начала 1945 года, по ней двигались в западном направлении несчетное количество беженцев, причем шли не только немцы, но и поляки, чехи. И не раз доводилось слышать от этих людей, что, спасаясь от сталинщины, им пришлось бросить буквально всё. Вот так сильно был подорван авторитет Советского Союза.

На расстрел!

В начале марта 1945 года, когда войска союзников подошли совсем близко, немцы решили перевести нас в Нюрнберг, где был международный лагерь. В нем, как говорили, было около 140 тысяч военнопленных со всех государств мира, которые воевали с Германией. Дело в том, что война, по сути, подходила к концу, приближался окончательный разгром гитлеровской Германии, и, согласно Уставу Международного Красного Креста, немцам предстояло отчитываться о судьбах пленных. Сталин, прекрасно зная, что за время войны с Германией в немецкий плен попали миллионы советских воинов, половину из которых фашисты замучили, тем не менее, заявил, что пленных у него нет, а есть лишь изменники Родины. Поэтому немцы тоже не считали нас за людей.

В международном лагере нашу тысячу приткнули как бы временно, в какой-то загороди, без крыши над головой. Есть и пить давали от случая к случаю. Словом, даже в международном лагере нас держали, как скот.

В лагере я вновь близко сошелся с тем полковником, который был моим помощником на заводе К. Корнрадти. Охраняли нас в лагере слабо, а мой товарищ был старше меня лет на двадцать, и его мучил радикулит. Поэтому я, как человек помоложе и поздоровей, стал рыскать по лагерю в поисках пищи и для себя, и для него. Находя прорывы в проволочных сетках, отгораживающих одну национальную зону от другой, я попадал то к англичанам, то к французам. А там уже хорошо знали, что к советским военнопленным немцы относятся гораздо хуже, и что кормят нас очень плохо. Поэтому они, сочувствуя, охотно отдавали мне все свои недоедки, а я делился с полковником.

Как-то, вдвоем с товарищем, мы попали в югославскую зону, и познакомились там с одним полковником. Югослав неплохо говорил по-русски, был щедр на угощение. Выяснилось, что он – тоже коммунист, и нам было о чем поговорить. Как-то югослав прямо сказал нам, что наш Сталин – подлец. «Какое право он имеет называть вас «изменниками», разве он не знает, что войн без пленных не бывает? – сказал югослав. – Настоящий изменник – это сам Сталин, потому что он предал дело Ленина и творит произвол! Сталин – это император и палач вашего народа!» Мой товарищ-полковник слушал его молча, понурив голову.

В международном лагере мы пробыли около 10 дней. А затем югослав встретил нас испуганным взглядом, и сообщил, что узнал по секрету: сегодня ночью всех советских военнопленных командиров выведут из лагеря и расстреляют! Тем более что и Сталину мы не нужны!

Мы вернулись в свою зону. «Боже мой, - думал я, - сколько пережито, сколько выстрадано, сколько раз удавалось избежать смерти, и вдруг, под самый конец войны, погибнуть?! Как страшно, как хочется жить!»

Понурив головы, сидели мы с полковником, и думали, что же делать. А потом решили: чем добровольно идти на смерть, лучше попытаться бежать. Пусть стреляют, но не всегда же пуля попадает в цель! Значит, бежать, в любом случае бежать! Единственное, о чем просил меня товарищ, ссылаясь на плохое здоровье, - это быть первым номером. Конечно же, я согласился.

Часов в семь вечера, как и говорил нам югославский полковник, в нашу загородь вбежало человек 10-15 пожилых немецких солдат, и стали орать на нас – мол, век, век отсюда, выходите строиться на дорогу! Судя по внешнему виду, немецкие солдаты были после госпиталей, чувствовали они себя настолько плохо, что с трудом держат в руках оружие. Мы вышли из лагеря, построились в колонну по четыре. «Господи, - молил я, - помоги же мне еще раз, спаси мне жизнь, я очень хочу жить!»

Прозвучала команда «марш», и колонна пошла от лагеря в сторону знаменитого Нюрнбергского стадиона. Думаю, что многие из нас поняли: это – конец…

Колонна смерти

Вдоль колонны быстро прошел наш лагерный переводчик Иванов, передавая предупреждение конвоиров: кто позволит себе сделать хоть шаг в сторону, будет застрелен. Я механически переставлял ноги, и продолжать молить Господа о помощи.

Нюрнберг остался позади, стемнело. Мы шагали по степи, неподалеку виднелся лес. Уставшие не меньше нас, немецкие конвоиры скомандовали привал. Всех нас посадили на землю. «Иван Евлампиевич, выбирай момент, - шепнул мне полковник, - Я за тобой».

Через 10 минут нас погнали дальше. Я зорко следил за конвоирами, и заметил, что они стараются находиться в нескольких шагах от колонны. Автоматы они держали в руках кое-как. Зато колонну то и дело объезжали на мотоциклах офицеры. При этом ездили они, не включая фар. По ходу колонны я шел крайним справа, полковник – рядом со мной. Я определил, что охранники, идущие сбоку от колонны, то сближаются друг с другом шагов на пять, то снова отдаляются метров на десять. И если попытаться выскочить из колонны в такой момент – можно остаться незамеченным.

Когда колонна вошла в лес, стало еще темней. К тому же, заморосил дождь, охранники набросили на головы капюшоны, еще более ограничив себе видимость. «Хорошо, хорошо! – шептал полковник, - Давай, лови момент, я за тобой!»

К полуночи дождь усилился. На втором привале я заметил, что конвоиры, идущие впереди и сзади колонны, сходятся друг к другу, о чем-то беседуют, и между ними остается свободное пространство. «Момент, момент! – шепнул я полковнику, - Ползем в сторону, нас не увидят! – «Нет, что ты?! Опасно!»

Честно говоря, мне показалось, что полковник здорово струсил. А тем временем нас снова подняли, и колонна двинулась дальше.

Прошел еще час. Одежда на мне промокла насквозь, но я шел, как на иголках, и мне было жарко. Чудилось, что вот-вот всех нас заведут в какой-то овраг и начнут стрелять.

«Стой, привал!» - послышалась команда. И снова конвоиры сошлись вместе. «Всё, ползем!» - шепнул я полковнику, и, схватив полу его шинели, стал отползать в сторону. Но… Полковник оставался на месте. Я вернулся назад. «Вы что, трусите?!» - «Не горячись, опасно!»

«Марш!» - послышалась команда. Меня всего трясло. Я думал, что упущен последний момент. «Что же вы?!» Полковник шел молча, с виноватым видом. Наверное, трудно было ему ползти с радикулитом…

Лес справа закончился, зато появился туман, и видимость стала совсем плохой. Полковник пытался меня подбодрить, смотри, мол, и туман, дождь!

Снова скомандовали привал. Полковник стонал, жалуясь на прихвативший радикулит. Я пытался всмотреться, что за местность вокруг. И тут мимо снова проехал мотоциклист, который на несколько мгновений включил фары.

Оказалось, что все мы сидим возле леса на какой-то невысокой насыпи, а справа от нас – яр. И что оба охранника сидят в нескольких десятках метров от нас в стороне.

Побег

Меня словно ударило током. Я дернул полковника за рукав: идеальный момент, и есть укрытие! И стал отсовываться от колонны вправо, все так же дергая полковника за полу шинели. А он… Он оставался на месте. Ну, что мне было делать?! Я выпустил ткань из рук и стал быстро сползать в зеленый, очень сырой яр. Оказавшись на его дне, я стал всматриваться вверх: не ползет ли полковник? А его все не было и не было.

Раздалась команда «Подъем». Колонна пошла дальше. А я остался в яру. Один-одинешенек, но – живой!

Топот колонны потихоньку затихал вдали. Не веря своей удаче, я встал на ноги. И тут, как мне показалось, совсем невдалеке, послышался лай собаки. Неужели за мной?! И я рванул вдоль по яру, сколько было сил.

Сколько я бежал – не знаю. В конце концов, упал и потерял сознание.

Очнулся, когда уже стало светать. В лесу стоял туман, шел мелкий весенний дождик. Я весь промок и замерз. Все тело болело, несколько минут я соображал, где я и что со мной случилось. Наконец, вспомнил. Ноги не держали, пришлось подниматься, держась за ствол дерева. Идти я не мог. Тело вновь обессилено сползло вниз по стволу дерева, и в мозгу билась одна-единственная мысль: я убежал, я буду жить!

И здесь, в тумане я увидел силуэт человека. Не видя меня, человек шел прямо на дерево, к которому я привалился. Когда он совсем приблизился, я по одежде его определил, что это – явно не немец. Но тогда – кто?!

- Товарищ, - тихонько позвал я, - кто ты, куда идешь?

Человек вздрогнул и застыл на месте. Наконец, отозвался вопросом на вопрос: «А ты кто, чего здесь сидишь?» Я назвался и сообщил, что ночью бежал из колонны военнопленных.

Оказалось, что это был такой же беглец, как и я. Наш, советский человек! Радости моей не было предела!

В лесу мне встретился Алексей Петрович Парцевский, военврач 3-го ранга, который попал в плен на второй день войны на Западном фронте. Я зачем-то сразу сообщил ему, что Сталин расстрелял бывшего командующего фронтом Павлова за «измену Родине». – «Ах, Иван Евлампиевич, какая там измена, - сконфуженно ответил мне Алексей, - при чем тут Павлов, просто слабачки мы были против Гитлера, вот нас немцы и разгромили…»

Выяснилось, что Алексей – ленинградец, учился в военно-медицинской академии и закончил ее в 1936 году. Я очень был рад, что повстречал врача, и сказал ему об этом, да и внешний мой вид говорил о том, что мне очень плохо. Алеша вынул из своей медицинской сумки какие-то таблетки и дал мне пару штук. И через какое-то время мне стало полегче, я встал, и почувствовал, что могу идти. Оказалось, что еще у Алеши в сумке есть несколько килограммов немецких галет! Я сказал ему, что он – просто мой спаситель. А Алеша в ответ сказал, что встретился с капитаном, провоевавшим не как он, два дня, а куда побольше. «Вот тебя и назначим старшим нашей команды, - улыбаясь, сказал он и радостно поцеловал меня в щеку.

Вот так и случилось, что не суждено мне было умереть ни под расстрелом, ни в том немецком сыром лесу. По-видимому, сам Господь послал мне на помощь этого Алексея Парцевского, врача, у которого имелись при себе не только кое-какие лекарства, но и было кое-что из еды.

Солнце взошло уже высоко, дождь, наконец, прекратился, и мы, спрятавшись в чаще, разделись, чтобы просушить свою насквозь мокрую одежду. И решали, что делать дальше. Идти или пересидеть здесь еще хотя бы день? Алексей сказал, что, судя по состоянию моего здоровья, лучше все-таки переждать. Я согласился.

Алексей рассказал мне, что в нашей колонне были не только мы, роттенбаховцы, а к ней присоединили и русских узников нюрнбергского лагеря, которые обслуживали железнодорожную станцию города. В этом лагере Алеша был врачом.

По словам Алексея, из тех советских военнопленных, которые попали в плен в первые дни и месяцы войны, в живых осталось примерно процентов 10-15, остальных немцы замучили, заморили голодом и болезнями. И сам он, не стань лагерным врачом, давным-давно уже бы умер…

(Продолжение следует)

Недостаточно прав для комментирования. Выполните вход на сайт

water

Please publish modules in offcanvas position.