Сын комиссара: часть пятая

Продолжаем публикацию фрагментов автобиографичной рукописи нашего земляка Ивана Евлампиевича Трояна (на фото). Историю этой 8-летней работы, и ее появления в редакции нашего издания вы можете прочитать в предыдущих публикациях:

- "Сын комиссара". В Краматорске обнаружена уникальная рукопись

- От редактора: кое-что еще об одной автобиографии

Начало публикации: 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Репрессии

По секретной и совершенно секретной почте, которую я и мой начальник получали очень часто, чувствовалось, что в стране готовятся к чему-то очень большому, к какой-то партийно-государственной чистке. Чтобы гарантировать «единодушное» принятие всем народом Конституции, Сталин и его приспешники решили, прежде всего, обезвредить свою партию от всех тех, кто мог стать им поперек дороги. Кроме того, они решили так запугать народ, чтобы никто против и не пикнул. Сталин, конечно же, прежде всего боялся своей армии, и особенно ее командирского состава. Вот именно с армии и начался страшный террор.

Как снег на голову, обрушились вести, что, якобы, самые лучшие, самые видные, самые знаменитые полководцы Гражданской войны, которые, собственно, и утвердили Советскую власть, стали «врагами народа». Так трубила вся советская печать, во главе с газетами «Правда» и «Известия».

В 1936 году, «единодушно», как писала «Правда», была провозглашена новая советская Конституция, которую называли Сталинской. Она сулила народу золотые горы: там была провозглашена и свобода слова, и свобода печати, и права на труд, на отдых, на образование и на бесплатное медицинское лечение, и т.д., и т.п., но все это было пустословие, так как на самом деле все обстояло совсем по-другому.

Получая по секретной и совершенно секретной почте разные указания свыше, нам нередко предписывалось уволить с железнодорожного транспорта то одного, то другого работника, мотивируя это тем, что человек – политически неблагонадежный. Мне, как секретарю парторганизации, было очень трудно согласовывать с начальниками отделов увольнение прекрасных людей, которых я считал ни в чем не виновными и никому не мешающими.

Я помню, как, бывало, приходили ко мне уволенные рабочие и спрашивали у меня, как у партийца: за что?! Сталинская конституция говорит о нашем праве на труд, а нас его лишают. И даже за что уволили – не известно! Люди просили меня о помощи, я понимал, что люди правы, но помочь им ничем не мог, так как знал, что уволены они как политически неблагонадежные, а это в те годы была такая страшная статья, что пойти против нее означало и самому стать неблагонадежным.

Страницы "сталинской" конституции. Фото: wikimedia

Как-то однажды, находясь в узком кругу в кабинете у начальника политотдела Дебальцевского отделения Горшенина, мы услышали строжайше-секретный приказ: очищать транспорт от врагов под любым предлогом. Кого же Горшенин считал «политически неблагонадежными»? Как я понял из его слов, во-первых, это те, кто требовал выполнения своих конституционных прав не на бумаге, а на деле. Во-вторых, те рабочие и ИТР, которые что-либо говорили «не то» про Сталина и его окружение. В-третьих, это те, кто выражает недовольство действиями даже отдельных коммунистов!

Я сидел в кабинете Горшенина, слушал его наставления, и думал: а ведь это зло исходит из ЦК самой партии, а мы, руководители-коммунисты, стали его марионетками и даже пособниками в преступных делах! У меня по спине бегали мурашки: «Боже мой, до чего же преобразилась партия всего лишь за несколько последних лет! И ведь все это называют «социалистическим государством», государством свободы, государством истинной демократии и наисчастливейшим обществом на земле! Какой позор, какая ложь!!!»

И главное, что все молчали. А ведь и мой начальник Горбунков, и я, и многие другие из тех, кто сидел на этом совещании, были выходцами из народа, из самых его низов! Почему же мы так глумимся теперь над собственным народом?!

Я уже рассказывал, что в 1917 году в большом зале нашего Шухтановского начального училища повесили громадный красный плакат со словами: «Да здравствуют вожди революции Ленин, Троцкий и Зиновьев!» Тогда в партии, по-видимости, вождями революции считались именно эти три человека, а не те, что нынче упоминаются в разных современных «историях».

Главный вождь революции В.И.Ленин, как известно, умер в начале 1924 года, его похоронили с великими почестями в специально построенном мавзолее, и потом… забыли почти на четверть века. До тех пор, пока в 1953-м году не умер Сталин. Второго вождя революции, Л.Д.Троцкого, объявили предателем, изгнали из страны и убили в Аргентине. А третьего вождя революции Зиновьева арестовали лишь летом 1936 года, когда я работал в Дебальцевском локомотивном отделении Донецкой железной дороги.

Сначала газета «Правда», а вслед за ней и вся советская печать закричали на весь мир о «разоблачении контрреволюционной группы Зиновьева». В тот же день меня, как секретаря партийной организации, срочно вызвали в политотдел, и там Горшенин приказал в конце дня организовать митинг трудящихся по делу Зиновьева. А мне лично поручалось выступить на этом митинге и осудить Зиновьева как контрреволюционера и предателя.

Григорий Зиновьев

Получив такое страшное задание, я был ошеломлен. Ведь подумать только, не прошло и пяти лет, как я в институте по книге Зиновьева изучал историю партии, Зиновьев всюду стоял рядом с Лениным, и вдруг он – не революционер, не вождь Октябрьской революции, а контрреволюционер и предатель! Такое ошеломило бы любого.

Выйдя из здания политотдела, я почувствовал, как болит сердце, голова налилась кровью и стала тяжелой. Я шел как пьяный, все время думая: Зиновьев – контрреволюционер?! Кто же тогда революционер?! Ведь так можно назвать контрреволюционером и самого Ленина, и попробуй опровергни такое! Какое страшное дело происходит в партии, и что делать нам, маленьким партийным руководителям?!

Что же делать, как поступить? Ведь если я не выступлю против Зиновьева, то они жестоко расправятся со мной! Выгонят из партии, снимут с работы, лишат куска хлеба мою семью, могут посадить в тюрьму. Как же поступить? Спасать шкуру и поступиться совестью?

Войдя в свой кабинет и захлопнув дверь на замок, я рухнул в кресло и еле-еле нашел в ящике стола аптечку. Принял таблетки от сердечной и головной боли. Чуточку полегчало. Но что же делать?

«Нет, нет и еще раз нет, - сказал я себе. – Подлецом я не стану, и против совести не пойду. Выступать на собрании против Зиновьева я не буду. Черт с ними, пусть гонят из партии и дают «волчий билет». Я шел в партию с открытой душой. Выступать перед коммунистами и рабочими и врать, говорить в то, во что сам не верю, называть черным белое я не буду!»

Я взял себя в руки, вызвал к себе помощника по административно-хозяйственной части и распорядился в конце дня организовать митинг.

В конце дня, чувствуя себя совершенно разбитым, я открыл митинг. На нем не выступал ни я, ни мой начальник П.Д.Горбунков. Митинг прошел вяло, так как на нем выступили только два «второстепенных» человека, и говорили они слабо и неубедительно.

Почти сразу же был срочно созвано заседание парткома. Меня обвинили в срыве митинга, единогласно сняли с должности секретаря парторганизации и приняли решение исключить из партии, в которой я пробыл чуть больше 10 лет. (Поверь мне, читатель, что подобная «демократия» была в партии и в 20-х, и в 40-х, и в 50-х, и в 80-х годах. Такое было всегда. Одинаковое! И скажу теперь откровенно, что после того рокового 1936 года, я, из убежденного коммуниста, переродился в теперешнего антикоммуниста, которым, по сути дела, и являюсь уже полвека. Конечно, мне и тяжело, и больно, и обидно теперь, на склоне лет, говорить такую правду, но я всегда придерживался мнения, что лгать – большой грех и перед собою, и перед людьми. Я утверждаю, что такой коммунизм, который строится в Советском Союзе, человечеству противопоказан).

Придя в свой кабинет после того совещания, я вспомнил, что и мой отец, дореволюционный коммунист, пробыл в партии примерно столько же, сколько и я. И что многие другие, порядочные люди, которых я знал, состояли в партии примерно по 10 лет. По всей видимости, это – достаточный срок для того, чтобы понять, что представляет собой эта партия.

Мне грозит «волчий билет»

Я хорошо знал, что войти в партию – гораздо легче, чем из нее выйти, исключение же вообще смерти подобно. Такой путь едва не прошел и мой отец после того, как перестал быть Краснолиманским районным комиссаром, и не пожелал потом продолжить свое членство в партии: его пытались сослать на Соловки, и только счастливая случайность спасла его от обвинений в контрреволюции. Я твердо знал, что ничего не простят и мне.

Вероятно, недели через две после того митинга, в мой кабинет вошел П.Д.Горбунов и вручил мне приказ заместителя наркома путей сообщения и начальника Донецкой железной дороги Н.И.Левченко, в котором были напечатаны такие слова: «помощника начальника 5-го локомотивного отделения Троян И.Е. с работы снять, с дороги уволить». За какой такой тяжкий проступок меня снимали с должности и увольняли с дороги, в приказе не было сказано ни слова.

Имея уже некоторый опыт в вопросах секретных и совершенно секретных дел, мы с Горбуновым решили, что, судя по формулировкам приказа, мне закрыты не все двери. Если в моей трудовой книжке будет записана причина моего увольнения, это будет означать, что мне дадут «волчий билет», как давали до революции политическим преступникам, и меня не примут на работу даже десятником в песчаный карьер. Такова была цена Конституционного права на труд.

П.Д.Горбунов порекомендовал мне ни в коем случае не увольняться с дороги, а во что бы то ни стало добиваться оставления меня на «железке» в любой другой должности. Отменить приказ по мне мог только нарком, поэтому мы и решили, что придется мне ехать в Москву, добиваться приема у Кагановича, падать перед ним на колени, но просить, чтобы меня оставили на Донецкой дороге хотя бы паровозным машинистом. Иного выхода у меня не было.

Спустя сутки я уже был в Москве – в форменной одежде и со звездочкой на петлицах, что означало мою принадлежность к высшей категории командного состава железнодорожного транспорта. В таком виде мне было легче добиваться приема у Кагановича. Нарком принимал один раз в неделю по личным делам человек 20 в день, попасть к нему на прием было исключительной проблемой: для этого нужны были огромные «связи».

Превеликим «блатом» для меня стал в Москве товарищ Самсонов, который через Землячку - а она говорила обо мне в ЦК партии – добился включения меня в список на прием к Кагановичу. Но, придя на прием к наркому, я сразу же узнал, что по какой-то причине вычеркнут из списка. Нарком меня не примет.

Как огнем обожгло меня такое страшное сообщение! Я понял, что, значит, они спрашивали обо мне в политотделе Донецкой железной дороги, и там всё им сказали.

В Москве были у меня и другие именитые знакомцы. Прежде всего, я пошел к дяде Грише – видному руководителю Наркомата тяжелой промышленности, члену партии с 1912 года. У него друзьями были члены ЦК, и через них он мог сделать что угодно.

Рассказав дяде Грише точно и правдиво, что со мной произошло в связи с делом Зиновьева, я попросил его устроить меня на прием к Кагановичу. Но дядя Гриша, со свойственной ему прямотой, сказал мне: «Что ж, Ванюшка, я считаю, что ты поступил честно, как и подобает большевику. Но Каганович тебе не поможет». И я ушел.

От дяди Гриши я решил пойти к Левичиным. Ведь, как-никак, Алексей Иванович был членом Коллегии Наркомата путей сообщения. Но и там мне сказали «Плетью обуха не перешибешь!» Но зато мы вместе вспомнили, что в Москве сейчас живет и работает мой бывший Краснолиманский учитель Елисей Федорович Глущенко, который теперь и профессор, и заведующий кафедрой марксизма-ленинизма Свердловского коммунистического университета, кандидат в члены ЦК!

Из рассказов своего отца я знал, что Елисей Федорович – человек в высшей степени интеллигентный и порядочный. Еще до революции он от корки до корки перечитал Маркса, Энгельса, затем – Ленина, и по праву считался теоретиком большевизма. А в нашем Шухтаново, Елисей Федорович был одним из организаторов ячейки РСДРП. И по его предложению мой отец был выдвинут на должность Краснолиманского районного комиссара.

Елисей Федорович, коммунист с 1908 года, и его жена Елена Константиновна, тоже коммунистка с дореволюционным стажем, приняли меня очень приветливо, назвав дорогим гостем. А Елена Константиновна даже меня поцеловала…

Долгим и тяжелым был наш разговор. Я рассказал им все, что со мной случилось, в том числе причины, по которым не выступил на митинге против Зиновьева, вспомнил и тот плакат в нашей школе. Я заметил, что им обоим очень не по себе от моей откровенности. И что они мне помочь тоже не могут. Я встал, вежливо поблагодарил хозяев за прием и простился.

Я прожил в Москве две недели. Никто не смог мне помочь, никто. Это было сталинское время, будь оно навеки проклято!

Плакат 30-х годов. Источник: "Аргумент"

Забегая несколько вперед, хочу отметить, что вскорости после моего отъезда из Москвы, когда Сталин начал проводить свою знаменитую «чистку» партии 1936-37 годов, все мои видные знакомые-коммунисты (Самсонов, дядя Гриша, оба Левичины и оба Глущенко) были репрессированы и бесследно исчезли. Они тоже оказались такими же «контрреволюционерами», как и Зиновьев. Сгинули!

Возвратившись в Дебальцево и обсудив с Л.П.Горбуновым новую ситуацию после Москвы, мы решили, что нужно мне ехать к замнаркомпути и начальнику Донецкой железной дороги Н.И.Левченко, падать перед ним на колени и просить его отменить приказ. Упросить оставить меня не железной дороге в любом месте и на любой должности, лишь бы избежать «волчьего билета»!

В Управлении дороги я попросил начальника секретариата доложить о моей просьбе быть принятым. Каково же было мое изумление, когда секретарь почти сразу же вышел из кабинета своего начальника и предложил мне зайти! Вот уж никогда не думал, что замнаркомпути примет меня немедленно, ведь у него столько дел!

Я взял себя в руки и сказал: «Николай Иванович! Мой отец – ветеран Донецкой дороги, а я начал на ней трудиться с должности обтирщика паровозов. Меня командировали на учебу, эта дорога дала мне путевку в жизнь, на этой дороге я вырос до командирской должности. Я люблю и свою профессию, и Донецкую железную дорогу, и прошу вас не лишать меня права на ней трудиться. Я прошу вас оставить меня на дороге в любой должности».

Н.И. Левченко, стоя за своим столом, упершись в него обоими руками, внимательно и молча слушал меня. А когда я закончил – нажал кнопку на своем столе, и когда в кабинет вошел начальник секретариата, отдал распоряжение: «Договоритесь с начальником локомотивной службы товарищем М.В.Сараповым, куда отправить на работу с инженером Трояном, и дайте мне приказ на подпись. Идите, товарищ Троян».

Не знаю, почему так доброжелательно отнесся ко мне Н.И.Левченко, но мне кажется, что и он был таким же честным коммунистом, как мои московские знакомые, и как мой отец.

Скоро мне вручили копию приказа, согласно которому я назначался начальником производственно-технического отдела Краснолиманского локомотивного отделения Донецкой железной дороги. Снова отскочила от меня беда. И не потому, что был я умным или хитрым, а потому что так должно было быть. Такова моя судьба, таковы законы человеческой жизни.

Начальником Краснолиманского локомотивного отделения был тов. Кондратенко, старый член партии, человек технически малограмотный, которого паровозные машинисты за глаза называли «горлохватом». Кондратенко хорошо знал меня, но я почему-то ему не нравился, и он даже решил опротестовать приказ. Я решил не лезть на рожон, и сделал обходной маневр. Дело в том, что военным комендантом Краснолиманского отделения был мой приятель, и я попросил его вызвать меня через военкомат на переподготовку сроком на 3 месяца, как командира войск военных сообщений. Приятель так и сделал. Таким образом, не успев приступить к работе согласно приказа Н.И.Левченко, я был призван в армию на переподготовку как командир запаса.

Иван Троян, последний год работы в Дебальцево. Фото из семейного архива

Пока я проходил переподготовку в должности помощника военного коменданта Краснолиманского отделения, в армии не прекращалась чистка от так называемых «врагов народа». Один мой хороший приятель, служивший в должности начальника политотдела дивизии, уверял меня, что Сталин расстрелял и посадил в тюрьмы и в лагеря более 84000 (!) лучших командиров и политработников рабоче-крестьянской Красной армии. Тяжело вспоминать мне об этом терроре, так как в эту жестокую мясорубку угодили и мои военачальники. Были репрессированы и бесследно исчезли и мой командир батальона Чехалин, и мой командир Московской пролетарской стрелковой дивизии, герой Гражданской войны Хмельницкий.

«Чистка» на железной дороге

Пока я проходил переподготовку в Краснолиманской военной комендатуре, закончился 1936-й, и начался 1937 год, еще более страшный. Закончив террор в Красной армии, Сталин и его прихвостни Калинин, Молотов, Ворошилов, Жданов, Каганович и другие, приступили к уничтожению «врагов народа» на железнодорожном транспорте.

Первым «врагом» на Донецкой железной дороге стал начальник локомотивной службы, член партии с 1917 года, красный партизан М.В. Сарапов. Вслед за ним, к моему величайшему удивлению, арестовали того самого Горшенина, начальника Дебальцевского политотдела. Потом в моем бывшем Дебальцевском локомотивном отделении арестовали тов. Мохонько, бывшего командира эскадрона 1-й Конной армии Буденного, работавшего начальником отдела водоснабжения. После Мохонько, арестовали тов. Коваленко, бывшего моего начальника планово-производственного отдела. Потом арестовали начальника ЖКО, начальника локомотивного депо Дроново и других. Моего бывшего начальника П.Д.Горбунова повысили в должности, назначив начальником локомотивной службы Куйбышевской железной дороги. А через 2 месяца… арестовали.

Чуть позже на Донецкой железной дороге произошло архистрашнейшее событие, перепугавшее всех железнодорожников Донбасса: арестовали и самого замнаркомпути и начальника Донецкой дороги Николая Ивановича Левченко, моего спасителя!

Старожилы Бахмута-Артемовска говорили, что когда Н.И.Левченко впервые приехал в город для работы начальником Донецкой железной дороги и заместителем «железного наркома», то весь Артемовск был украшен цветами, - так пышно его встречали. Потом те же люди тихо рассказывали, что видели, как глубокой ночью пять офицеров КГБ, при трех овчарках, вели Н.И.Левченко в тюрьму. Вели бывшего политкаторжанина, которого из-за решетки освободила революция! Так коммунисты расправлялись со своими же коммунистами.

Фрагмент газеты "Социалистический Донбасс" с поздравлениями в адрес работников НКВД, 1937 год. Источник: livejournal

После ареста Н.И. Левченко, я окончательно убедился, что в СССР произошло точно то же, что произошло в Германии в 1933 году. Там национал-социалистическая партия во главе с Гитлером захватила власть, а у нас сталинская партия пришла к власти, уничтожив все то, что ей сопротивлялось. По-моему, только слепцу или глупцу непонятно было, что в Германии был фашизм немецкий, а в Советском Союзе – фашизм советский. Как говорится, два сапога – пара.

На место Н.И. Левченко посадили начальника политотдела дороги Н.В.Яковлева, который в один год со мной закончил наш МИИТ. После ареста видных коммунистов, в основном, руководителей Донецкой железной дороги, люди ходили как чумные. Ведь никто не был застрахован от того, что его объявят не «врагом народа» и не репрессируют. Что касается меня лично и моего отца, то у нас пропали сон и аппетит, и мы буквально каждую ночь ожидали, что вот-вот подъедет к нашему дому «черный ворон», схватят нас агенты госбезопасности и увезут.

Еще не закончился срок моей 3-месячной командирской подготовки, как арестовали и Кондратенко, моего нового Краснолиманского начальника локомотивного отделения, а его кресло занял начальник депо «Север» поляк Стефанович. После ареста Кондратенко, этот Стефанович стал упрашивать меня поскорее становиться его, как говорят, правой рукой, на должность начальника производственно-технического отдела. Но я уже и сам, как огня, боялся того кресла.

Допрос в ГПУ

В самом конце моей командирской переподготовки, меня срочно вызвали в Дебальцевское отделение ГПУ. «Ну, всё, - сказал я, - Пропал. Там меня и посадят, как «врага народа».

Оказалось, что меня вызвал следователь ГПУ по особо важным делам, как свидетеля по делам моих бывших начальников отделов, уже арестованных.

Пригласив меня сесть, следователь суровым официальным тоном сказал мне: «Ну, рассказывайте, Троян, что вы знаете о вашем бывшем начальнике отдела водоснабжения Мохонько».

Я ответил, что знаю Мохонько как квалифицированного инженера-гидротехника, дело он знал хорошо, и руководил очень важным участком в нашем локомотивном отделении. Мохонько – член партии с 1918 года, в прошлом – командир эскадрона 1-й Конной армии Буденного. Словом, о Мохонько я могу сказать только хорошее.

Следователь, ехидно глядя мне в лицо и сразу перейдя на «ты», спросил у меня: «Значит, по-твоему, органы ГПУ арестовали прекрасного человека?» - «Не знаю, - ответил я, - может, он где и провинился, но мы считали Мохонько и политически благонадежным человеком, и хорошим руководителем».

– Значит, по-твоему, мы его напрасно арестовали? - спросил следователь. – Ты вот лучше расскажи мне, что делал твой хваленый Мохонько в Штеровке?

- В Штеровке у нас произошел тяжелый случай, был прорыв плотины, но Мохонько быстро ликвидировал аварию, и перебоев в снабжении участка водой не было, - ответил я.

- И больше ничего?! – взревел следователь, - А кто готовил плотину к разрушению, ты это знаешь?!

- Нет…

- Ты что, вместе с Мохонько работал? – все так же ехидно спросил следователь.

Чего от меня ждет этот ублюдок – это я понял сразу. И что он переходит, говоря по-военному, в наступление – тоже. И что лучшая оборона в такой ситуации – собственное наступление. И я твердо заявил следователю, что мы доверяли Мохонько, и что вины этого человека в Штеровской аварии нет. Но все мои ответы наталкивались на встречный вопрос: значит, органы ГПУ ошиблись, значит, они наговаривают на честного человека?..

Наконец, швырнув мне лист бумаги с, якобы, свидетельскими показаниями, следователь потребовал их подписать. На бумаге от меня требовалось подтвердить, что Мохонько умышленно вызвал тяжелую аварию на водокачке станции Штеровка с целью срыва движения поездов. Я понял, что если это подпишу, то Мохонько станет настоящим «врагом народа», и его присудят или к тюрьме, или к расстрелу.

- Нет, - тихо сказал я, - я этого подписывать не буду.

- Что?!! Твою мать!!! Значит, органы ГПУ обвиняют невиновных людей?! Подписывай, я приказываю!

- Нет…

Несколько минут мы сидели молча. Затем следователь стал что-то писать. А у меня в голове всё вертелась мысль: чем же он отличается от тех гестаповцев, про которых теперь так часто пишет «Правда»?

- А ты знаешь, - заговорил, наконец, следователь, - Почему так медленно строилось ваше электродепо для участка Дебальцево-Штеровка?

- Знаю. Стройку плохо снабжали не только металлоконструкциями, песком и цементом, но даже были перебои с песком и щебенкой.

- А я скажу тебе другое, - глядя мне пристально в лицо, сказал следователь, - Вы его специально не спешили строить. Так распланировал это строительство твой начальник производственно-технического отдела Коваленко.

И следователь снова продолжил что-то писать. На столе у него было много «дел», он спешил, нервничал. А меня он готов был съесть за то, что не получается выжать доказательства и по делу Мохонько, и по делу Коваленко.

Наконец, закончив свою писанину, следователь сунул ее мне под нос: «На, подпиши это!» Там было сказано, что Коваленко так планировал строительство, чтобы дело шло как можно медленней. Коваленко обвинялся во вредительстве.

- Нет, товарищ следователь, со стороны Коваленко я вредительской деятельности не замечал. И потому ваше заключение подписать не могу…

- Фу, мать твою! – заорал следователь. – Ну, иди к… Я тебя, сволочь, выучу, ты у меня все поймешь!

Я медленно, боясь, что на меня сейчас набросятся, встал со стула, стал отходить от стола к двери. А следователь все кричал: «Вон, сволочь, попомнишь ты меня!!!»

Я чувствовал тяжелое нервное потрясение. Опомнился лишь в поезде на Красный Лиман. Дома я подробно рассказал отцу, как надо мной измывались и пытались заставить подписывать бумаги в Дебальцевском ГПУ. Отец вздохнул и сказал, что я поступил правильно.

(Продолжение следует)

Недостаточно прав для комментирования. Выполните вход на сайт

Please publish modules in offcanvas position.