Сын комиссара: часть третья

Продолжаем публикацию фрагментов автобиографичной рукописи нашего земляка Ивана Евлампиевича Трояна (на фото). Историю этой 8-летней работы, и ее появления в редакции нашего издания вы можете прочитать в предыдущих публикациях:

- "Сын комиссара". В Краматорске обнаружена уникальная рукопись

- От редактора: кое-что еще об одной автобиографии

Начало публикации: 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Конец комиссарству

С нового 1920 года, отца окончательно утвердили районным комиссаром Лиманского района. В его руках была вся власть, и он продолжал строить и совершенствовать Советскую власть. Как говорил мне отец, не прошло и 3 лет после революции, а революционный пыл народа стал затухать, хотя Гражданская война продолжалась и на фронтах, и внутри страны. Партизаны (власти называли их бандитами, хотя они совершенно не трогали мирное население), продолжали войну против Советской власти и коммунистов. «Бандиты» производили неожиданные налеты и на наш поселок, и на железнодорожную станцию, останавливали поезда и беспощадно уничтожали всех, кто стоял у власти и ей содействовал. К нашему счастью, отец ни разу не попал под руку таких «бандитов».

Роль отца как районного комиссара была и большой, и сложной. У него не было ни минуты свободного времени, и в неделю он только как гость посещал нас на часок-другой. Хозяйкой в доме была старшая 15-летняя сестра Зина, которая, конечно, оказывала на нас слишком слабое влияние.

Бывшая Лиманская церковно-приходская школа стала называться семилетней трудовой, я закончил ее в 1922-м году.

Осенью 1921 года станция Шухтаново была переименована в Красный Лиман. Той же осенью наш отец, которому тогда исполнилось 38 лет, вторично женился на Ирине Тимофеевне Кравченко, которая и стала для нас мачехой. Кроме нас четверых, у нашей мачехи было двое своих детей – сын Алексей и дочь Валентина.

В 1921 году Ленин объявил так называемую «Новую экономическую политику» - НЭП. Ленин сказал так: «Мы будем строить социализм при параллельном развитии частной собственности и государственной, и если нам удастся доказать преимущества государственной собственности, то частная собственность отомрет».

Это, поистине, были слова сверхумнейшие, свермудрейшие. Я лично теперь, через 65 лет после революции, глубочайше убежден, что Ленин был миллион раз прав… Я и сейчас помню, как одобряло эту политику абсолютное большинство народа, помню, как я сам, будучи комсомольским вожаком в 20-х годах, пропагандировал Ленинскую новую экономическую политику и в городе, и в деревне.

Проведение в жизнь ленинско-бухаринской политики стало улучшать жизнь народа не по дням, а по часам. Люди в отношении частной собственности всегда очень активны, изобретательны и предприимчивы. Уже в 1923 году я не видел голодных людей, а сама жизнь почти вошла в нормальную колею.

В конец 1922 года возник СССР – Союз Советских Социалистических Республик, и так называемый Институт народных комиссаров, в состав которого входил и мой отец, был ликвидирован. Должность краснолиманского районного комиссара была упразднена.

Не имея, по сути, никакого образования (грамоту постигал самостоятельно, самоучкой), мой отец отказался перейти на любую другую партийную работу и стал по-прежнему работать паровозным машинистом. А по секрету отец сказал мне, что понял: все, о чем мечтали большевики до революции, оказалось иллюзией, несбыточной мечтой, и он решил, что дальнейшие его труды в партии и бесполезны, и бессмысленны.

Прекратив активное участие в партии, он вскоре механически выбыл из ее рядов. Я встречал много таких людей, которые в первые годы после революции были активными участниками строительства Советской власти, наподобие моего отца, а затем во всем разочаровались, и покидали ряды партии. Как-то, вроде шутя, отец сказал мне, что из партии ушло людей больше, чем в ней есть теперь. Сейчас я с ним вполне согласен.

В честь 1 Мая 1923 года меня, как я понимаю теперь, за заслуги моего отца, да и за мои взгляды, которые в то время были полностью на стороне большевиков, приняли в Краснолиманскую ленинскую коммунистическую организацию молодежи – в комсомол, который в те годы только начал организовываться в Украине. Вступление в комсомол, который тогда был организацией полувоенной, боевой, было явлением редким среди молодежи: в организацию тогда принимали лишь самых лучших, и отнюдь не всех подряд, как это принято теперь.

(………………………..)

Ликвидация НЭПа

… Закончив в 1930 году первый курс мехфака МИИТа (Московского института инженеров транспорта им. Сталина), я сразу же пошел в локомотивное управление Наркомата путей сообщения, предъявил там свои документы, и меня подвергли экзамену на право самостоятельного управления паровозом. Сдав теоретическую часть, я поехал в Красный Лиман. Там мне предоставили возможность сделать пробную поездку с товарным поездом, и чуть позднее в Харькове, в Управлении Донецкой железной дороги, мне выдали свидетельство паровозного машиниста. Так в 23 с лишним года осуществилась мечта моего детства.

Примерно с начала 30-х годов, Сталин со своими соратниками Калининым, Молотовым, Ворошиловым, Ждановым, Кагановичем и другими, потихоньку стал отменять все ленинское, прежде всего, НЭП. Началась насильственная коллективизация сельского хозяйства. С тех пор и строят социализм не по-ленински, а по-сталински, ибо Ленин говорил, что «мы будем строить социализм при параллельном развитии частной собственности и государственной», а Сталин начал строить социализм только на основе собственности государственной. Частную собственность объявили вне закона, всячески ее преследуя, Сталин приказал распустить и так называемые «толстовские коммуны», организованные на сугубо добровольных началах еще при жизни Льва Толстого.

Крутой, я даже скажу, очень крутой поворот, который произвел Сталин в начале 30-х годов, был, фактически, второй революцией в СССР, и многие это, конечно же, так и поняли. Помню, как среди нас, студентов-коммунистов, шепотом ходили разговоры о том, что, дескать, выбросив в мусорный ящик все ленинское, Сталин начал строить социализм по-своему, по-сталински. Многие из нас не понимали сути дела, сталинского переворота в партии, контрреволюционной политики Сталина и его приспешников.

Рынок на Сухаревской площади вы Москве, последние дни НЭПа. Источник: "Экономический портал" 

В течение нескольких недель в Москве исчезли все рынки, закрылись все частные столовые, закусочные, буфеты, булочные, парикмахерские, прачечные, мастерские по ремонту обуви, велосипедов, швейных машин и т.д. и т.п. В течение нескольких недель Москва из бурлящего котла словно превратилась в город, попавший в блокаду. Ни продуктов, ни товаров ширпотреба в Москве не стало, а если они и появлялись кое-где на черных рынках, то стоили баснословно дорого.

После исчезновения нашего громадного рынка на Цветном бульваре, мы, студенты, не на шутку испугались. И, как голодные собаки, бегали по улицам Москвы, не веря своим глазам: ничего съестного нигде не было!

Наконец, в главном корпуса нашего МИИТа и в здании механического факультета на площади Коммуны открылись бедненькие буфеты с вывесками: «Для профессоров», «Для преподавателей, рабочих и служащих», «Для студентов». Каждый шел в строго «свой» буфет, и нужно сказать правду: только в буфете «Для профессоров» кое-что было, а в остальных стояли большущие очереди, и лишь счастливчикам хватало одного бутерброда с рыбой или повидлом со стаканом чая. Началось у нас, студентов, полуголодное существование, редко когда я чувствовал, что не хочу есть.

Зато в центре Москвы появились богатые магазины, так называемые «Торгсины», в которых за золотые деньги, за золотые вещи можно было получить что угодно - и копечную колбасу, и сыр любого сорта, и ветчину, и шоколадные конфеты, и драгоценнейшую рыбу, да что угодно, самого высокого качества. Сталину нужно было золото, за которое он мог купить за границей машины, станки, оборудование, материалы и оплатить труд иностранных специалистов, которые начали выполнять план первой пятилетки, строя такие гиганты, как ДнепроГЭС, Уралмаш, НКМЗ, Магнитогорск, Волгодон, Сталинградский и Харьковский тракторные заводы и так далее.

Началась выкачка у богатых людей золота, бриллиантов, дорогих вещей, и вместе с этим, появились все виды спекуляции, коррупция.

Сталин и сталинцы, помня о человеческой природе и слова великого Некрасова что «есть на свете царь беспощадный, голод названье ему», решили, как говорится, за кусок хлеба заставлять делать людей всё, что им заблагорассудится. Под лозунгом «Всё для блага трудового народа», рабочих они заставили строить индустрию, а крестьян, согнав в колхозы, они заставили выращивать хлеб, овощи, получать мясо и другие продукты питания. Так вот и началось «строительство социализма».

Очередь за керосином и бензином. Москва, 1930-е годы. Источник: liveinternet

На всех предприятиях, учреждениях, в учебных организациях, по принципу Гражданской войны, сталинцы вновь восстановили продовольственные карточки и талоны на промтовары, и люди, в специально закрепленных магазинах, стали получать все только по нормам. Москвичи стонали, скрежетали зубами, проклинали свою судьбу, но свалить ненавистное владычество Сталина и его соратников они не могли. В стране существовали лишь одна партия, а всякая оппозиции, возможность истинной демократии в стране были уничтожены.

Все столовые, магазины, буфеты стали закрытого типа. Чужие люди навещали Москву только крайнем случае, так как покушать им там было негде. Мне, как студенту, приходилось бывать на производственных практиках в разных городах. И в смысле пропитания, лучше, чем в Москве, не было нигде! Мы получали фунт белого и фунт черного хлеба, а в провинциальных городах люди видели хлеб лишь во сне.

Что же касается деревень, то там никаких Отделов рабочего снабжения не было. И люди кормились или тем, что выращивали на своих приусадебных участках, или тем, что им удавалось украсть в колхозе. Словом, люди там были, в полном смысле слова, на подножном корму. И голодали.

Сбор мерзлой картошки, Донецкая область . 1930 г. Источник: liveinternet

Теперь, когда после индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства прошли десятки лет, когда свидетелей тех страшных дней осталось немного, теперешние деятели партии нагло врут, обманывают новые поколениия людей, что, мол, крестьяне добровольно шли в колхозы и никакого насилия к ним не применял. Ложь это махровая, говорю я теперешней молодежи, добровольно в колхозы не пошла бы и десятая доля крестьян.

В деревнях в период насильственной коллективизации отнимали у крестьян крупный рогатый скот, лошадей, свиней, овец, и все это свозили в наспех организованные колхозные дворы. Люди, спасая свое добро, стали массово истреблять скот, прятать зерно в землю, а власти за такие действия называли людей «врагами народа», контрреволюционерами, бандитами, подкулачниками, и тысячами, тысячами арестовывали, без суда и следствия увозили в закрытых вагонах в Сибирь, на Урал, где люди гибли от голода и холода.

Раскулачивание в селе Донецкой области, 30-е годы. Источник: "CrMax"

В период 30-33 годов в деревнях, как рассказывали мне мои близкие деревенские родственники, проводилась, в полном смысле слова, массовая инквизиция, которой, по словам моего родного дяди Александра, не было в России никогда. Люди убегали из деревень и разными правдами и неправдами пытались устроиться в городах на любую работу, на любую зарплату, лишь бы не жить в деревне.

Жертвами проклятого колхозного строя стал мой дедушка Николай, моя дядя Яков, моя тетя Ксения и другие мои родственники.

Среди нас, студентов-коммунистов, одни поддерживали ЦК партии в поросе насильственной коллективизации, а другие, наоборот, выступали против произвола. Запомнился мне случай, как на одном общеинститутском партсобрании с яркой речью против насильственной коллективизации выступил студент-парттысячник, и резко осудил произвол в селе. Того студента в тот же день арестовали и увезли в Бутырскую тюрьму, и больше никто его не видел.

Передовица газеты "Коммуна", 30-е годы. Источник: "Генеалогический форум ВГД"

Среди нас, студентов-коммунистов, ходили слухи, что уже в конце 1931 года во многих районах центральной России люди голодали и умирали от голода. А в 1932-33 годах на Украине, на Дону и Кубани, где крестьяне особенно сопротивлялись насильственной коллективизации, гибли от голода уже сотни тысяч. Мой сосед, живший в период организации колхозов в Павлоградском районе Кировоградской области, рассказывал, что в их деревне голод доводил до людоедства, от голода умерли его отец, мать, старший брат, и он со своим меньшим братишкой, видя, как погибали дети в детсаду, бросил свой дом и спасся от смерти в воинской части, став впоследствии кадровым офицером Советской армии.

Как я уже говорил, идеологом партии у Ленина был Н.И.Бухарин, которого он называл «любимцем партии». Вот этого «любимца» Сталин прежде всего и убрал с идеологического поприща, посадив на это место своего друга Жданова, прославившегося впоследствии своими невероятными зверствами в Ленинграде.

Зная, что барометром у человека является желудок, Сталин со Ждановым и регулировали – какому человеку чего и сколько нужно дать, чтобы взять от него максимум возможного. Эти «вожди партии» кормили людей по-разному: одних в специализированных, так называемых, «литерных» столовых, в которых всего было побольше и все было повкуснее да пожирнее. Так называемых «ударников» и «стахановцев» кормили сносно. А основную массу – рабочих, ИТР и служащих – они кормили по принципу «чему-нибудь и как-нибудь». Я хорошо помню, как, например, в столовой наркомата путей сообщения были уголки для инженеров дипломированных и для инженеров без диплома.

(…………………..)

Золотая молодежь

Как-то однажды осенью 1931 года, когда мы, студенты, жили в Москве впроголодь, мой соученик по партийной группе, парттысячник Григорий Петрович, работавший до учебы начальником МГБ Новосибирской области, предложил мне свой личный пригласительный билет на вечер в клуб ГПУ СССР, посвященный какой-то знаменательной дате ГПУ-МГБ. Я догадался, что таким образом Григорий Петрович решил отблагодарить меня за то, что я помогал ему с учебой. Конечно, я с охотой взял его пригласительный билет.

Григорий Петрович предупредил меня, что, идя на вечер, я обязательно должен иметь при себе и партбилет, и удостоверение внештатного инспектора в Управлении знаменитой Р.С.Землячки. И действительно, при входе в клуб мне устроили тщательный допрос, но потом, проверив документы, пропустили на вечер.

В зале я увидел и Менжинского (наместника Дзержинского), тогдашнего наркомвоенмора Ворошилова, Горького, Станиславского и многих знаменитых артистов Большого театра. Внутренности зала ласкали зал роскошной архитектурой, богатой мебелью, картинами, коврами. Но особенно меня удивило богатство приготовленных для гостей вечера буфетов. Я несколько раз прошел мимо заставленных яствами столов, и мысли не допуская, что все эти разносолы приготовлены для всех, без исключения, гостей, в том числе для меня. Конечно, я видел, что к столам то и дело подходят люди, угощаются чем хотят, не предъявляя буфетчице никаких пропусков (тогда в Москве все было только по документам), и ни за что не платят.

Я был голоден, давно голоден, и меня безудержно тянуло к этим столам. Я не мог поверить своим глазам: такие роскошные буфеты – и бесплатно?! Наконец, осмелев, я подошел к одной из женщин, которая чем-то перекусывала, и потихоньку спросил: а что, здесь отпускают продукты без карточек? Женщина смотрела на меня изумленными глазами: конечно без карточек, у вас же есть пригласительный билет, вот и кушайте, что хотите и сколько хотите… К нам подошел мужчина в штатском и тихонько поинтересовался: кто я такой и как сюда попал? Я представился, и сказал, кто дал мне пригласительный билет. «Ну вот и хорошо, студент, - сказал мужчина, - лопай, что хочешь и в карманы набирай, не бойся, здесь тебе никто за это ничего не скажет!»

На том вечере было три антракта, и в каждом из них я ужинал в чудо-буфетах. Наелся, как говорится, за трех дурней, и полные карманы набил драгоценными продуктами. Так вкусно и не ел никогда в жизни, спасибо Григорию Петровичу!

Вечер в клубе ГПУ-МГБ закончился в третьем часу ночи. Выйдя из него на Красную площадь, я увидел, что у подъезда стоят десятки линкольнов, фордов, фиатов и других иностранных машин, водители которых, включив фары, ожидали своих новых советских господ; я называю их именно так, потому что по-другому и не скажешь. Веселые жизнерадостные парочки выходили из клуба в приподнятом настроении, по-барски садились в авто, и те, срываясь с места, мчались куда-то по полутемным улицам Москвы. И ведь это тоже были советские люди, не какие-нибудь иностранцы или капиталисты-фабриканты, нет! Просто эти люди работали на самом острие стражи революции…

Не прошло и пяти минут, как возле клуба ГПУ остался только я один. Поплотнее натянув на голову кепку, я быстро зашагал в сторону Кузнецкого моста, в свое общежитие. Трамваи ходили в Москве только до 2 часов ночи, так что добираться мне пришлось пешком.

Шел я по мертвым полутемным улицам Москвы, и в голове у меня кипели мысли. Вот, оказывается, какой он, советский социализм, вот какая правда у этого, наилучшего в мире общественного строя! Одни коммунисты утопают в роскоши, им, как говорится, все нипочем, они жрут, что хотят, и при этом бесплатно, а другие коммунисты часами простаивают в очередях своих столовых за тарелкой супа с воблой и двумя-тремя ложками перловой или овсяной каши на второе! «Хорошенький социализм, нечего сказать!» - злобно шептал я сам себе.

Шел я по-военному форсированным маршем, и меня мучила мысль: как же это так, все бесплатно, все даром?! За чей счет живут эти господа-коммунисты?! Ведь кто-то же платит за все то, что они пожирают, чем пользуются! Капиталисты эксплуатируют народ, как пиявки, пьют народную кровь, а те, с кем я только что развлекался в клубе, - они что, не такие же пиявки?! А ведь врет Сталин, наглейше врет, что, мол, нет у коммунистов никаких привилегий, кроме одной, - лучше трудиться! Ложь это, и ложь махровая, теперь я окончательно убедился в этом!

(…………………..)

Самаркандская крепость

После первого семестра 1932-33 годов, мне вновь повезло. Дело в том, что в в период осеннее-зимних перевозок на Средне-Азиатской железной дороге начались большие перебои в работе таких крупных паровозных депо, как Ташкентское, Самаркандское и Коганское (город Бухара). Перебои в работе дороги приписывались паровозникам.

Товарищ Самсонов, мой прямой начальник по управлению Р.С.Землячки, предложил мне, как внештатному инспектору, поехать в месячную командировку на Средне-Азиатскую железную дорогу в счет моих зимних каникул, «погонять паровозников» в депо Ташкента, Самарканда и Когана. Улыбнувшись, Самсонов добавил, что «ты, дескать, у нас уже считаешься битым волком, и тебя Р.С. Землячка утвердила в такую серьезную, сугубо инженерную командировку». Я согласился.

В моем командировочном удостоверении написали, что я – «уполномоченный наркома путей сообщения А.А. Андреева». Конечно, я очень удивился, что мне присвоили такой высокий статус, но это был факт.

Остановившись по прибытию в Ташкенте, в Управлении дороги я узнал, что паровозное депо Самарканда было наихудшим на дороге. И поэтому сразу же выехал туда.

В Самарканде эксплуатировались самые мощные 4-цилиндровые американские паровозы серии «Ф», которых я, к слову сказать, никогда не видел, и имел о них лишь общее представление. Прослушав в институте курс «паровозы» и курс теплотехники у академика С.П. Сыромятникова, я теоретически твердо стоял на ногах. А чтобы узнать незнакомую мне конструкцию паровоза серии «Ф», я несколько раз проехал на них по участку «Самарганд-Коган».

Я быстро понял, что, с точки зрения тепломеханической науки, машинисты-узбеки эксплуатируют мощные 4-цилиндровые паровозы не грамотно. Чтобы окончательно убедиться в правоте своего предположения, я сделал еще несколько поездок на этих паровозах на Самаркандском, Ташкентском и Каганском участках, перебегая с одного паровоза на другой, присматриваясь к эксплуатации техники и собирая недостающие данные для окончательного решения. Убедившись, в конце концов, в своей правоте, я предложил руководству локомотивной службы Средне-Азиатской железной дороги созвать обширное совещание, и сделал на нем обстоятельный инженерно-технический доклад. Эффективность моих предложений превзошла все ожидания.

Побывав во многих паровозных депо огромной Средне-Азиатской дороги, я, ко всему прочему, понял, что плохо работают паровозники не только потому, что не умеют, а и потому, что многие из них добросовестно трудиться и не хотят. Как-то в депо Когана я спросил у одного русского машиниста: «А скажите мне откровенно, товарищ механик, почему вы так недобросовестно относитесь к выполнения правил теплотехники?» Машинист, человек уже немолодых лет, дерзко глядя мне в лицо, ответил: «Как нас кормят, как нам платят – так мы и работаем!» Услышав такой смелый и откровенный ответ, я ахнул. И счастье его, что при нашем разговоре не было свидетелей. Я и по сей день вспоминаю того геройского машиниста, сказавшего мне в глаза то, что, вероятно, думал не только он, но и большинство железнодорожников Срене-Азиатской железной дороги.

Закончив успешно свою командировку и уже собираясь уезжать из Самарканда в Ташкент, а оттуда – в Москву, я решил проститься с понравившимся мне узбеком, старым коммунистом, работавшим ревизором локомотивной службы. Тот умный, хитрый узбек, которому, по видимости, и я понравился, настоятельно стал рекомендовать мне пойти посмотреть на древнейшую Самаркандскую крепость, которой, как он говорил, было более четырех тысяч лет, и на территории которой расположился центральный базар. И я решил сходить посмотреть на крепость.

Самаркандская цитадель. Источник: "Самаркандъ"

Большая площадь Самаркандской крепости была окружена высокой и очень толстой каменной стеной, со множеством бойниц, расположенных в высоких круглых колоннах. Внутри крепости, по ее периметру, прямо под крепостной стеной, располагались разнообразные помещения, простые лотки и полки для торговли.

Когда я вошел во двор крепости-рынка, прежде всего в глаза бросилось то, что рядом с торговым оборудованием, в двум метрах, образовался второй, почти сплошной ряд стоящих, сидящих и лежащих стариков, женщин и детей, которые, протянув перед собой руки, вялыми болезненными голосами просили милостыню. Я уже привык видеть нищих, поэтому сначала особого внимания им не придал. Однако, по мере моего продвижения вглубь, я заметил, что людей, просящих милостыню, не уменьшается, а наоборот, становится все больше и больше. А главное, среди лежащих в лохмотьях людей были и умирающие, и уже умершие!

Поразило полное безразличие людей, проходящих мимо тех несчастных: на умирающих никто не обращал внимания. У ног посетителей рынка валялись мертвецы, умершие от голода и холода, и до этого никому не было никакого дела!

Я шел мимо рядов этих несчастных узбеков, казахов и таджиков, и смотрел уже не на бойницы и стены древней крепости, а только на них: «Боже мой, что творится в древнем Самарканде, и никому до этого нет дела!» Холодный пронзительный январский ветер и жуткая картина просящих милостыню людей вызвали у меня дрожь во всем теле. Я развернулся и стал пробираться к выходу из этой крепости-рынка.

Я вспомнил 20-й год, когда и я, в период моего беспризорничества, пробирался к отцу в Башкирию, сгнивая от чесотки и вшей, и точно так же, как эти несчастные люди, просил милостыню. Я не выдержал и заплакал, и уже почти у выхода один бойкий русский торговец словно ударил меня в спину веселым криком: «Эй, парень! Чего плачешь, может, и я помогу тебе?!»

Позже, когда я уже ехал в автобусе на Самаркандский железнодорожный вокзал, я понял, почему мой приятель, узбек-ревизор, так настоятельно рекомендовал мне посмотреть знаменитую крепость. Он хотел, чтобы я своими глазами увидел, что творится в древнем Самарканде, и понял бы истинную причину плохой работы железнодорожников. И рассказал бы об этом в Москве.

Когда наш поезд останавливался на больших станциях, я видел, как из холодных вокзалов выбегали десятки грязных, оборванных, голодных людей разных возрастов, поднимающих руки к силуэтам за замерзшими окнами вагонов. Они просили милостыню. Некоторые пассажиры выходили в тамбуры вагонов и бросали в десятки протянутых рук, словно собакам, свои недоедки. Люди на лету хватали, что кому попало, и сразу же съедали.

Я уже не особенно удивлялся станционным толпам голодных людей, так как такое уже видел, когда ехал из Москвы в Ташкент, и когда возвращался с Дальнего Востока, проезжая Сибирь, Урал и Европейскую часть Советского Союза. Однако мне, как молодому в те годы коммунисту, было больно за то, что народ страдал из-за насильственной коллективизации.

Я видел, как некогда гордый, свободолюбивый народ Средней Азии покорился «беспощадному царю-голоду», который сломил и его силу, и волю; народ покорился своим властелинам – российским коммунистам, в руках которых были и власть, и оружие. Когда я находился в Ташкенте, Самарканде, Кагане и в других местах, железнодорожные командиры мне рассказывали, что и казахи, и узбеки, и другие народности Средней Азии, точно так же, как украинцы и русские, сопротивлялись насильственной коллективизации, организовывали партизанские отряды, которых власти называли басмачами. То есть – бандитами. Эти «басмачи» дрались с властями не на жизнь, а на смерть, но силы были слишком неравными. Еще и еще раз скажу я – страшный то был период Советской истории, когда Сталин и сталинцы внедряли так называемую «колхозную систему», которую они нагло восхваляют и теперь.

Нужно отметить, что, по-видимому, в Управлении Средне-Азиатской железной дороги отметили мой труд, и забронировали для меня в поезде «Ташкент-Москва» мягкое место в международном вагоне. Ехать в вагоне такого класса мне довелось в первый и в последний раз в жизни.

Рядом со мною, с моим 4-местным мягким купе, было и двухместное, в котором ехали на сессию ЦИК СССР секретарь Средне-Азиатского бюро ЦК ВКП(б) и председатель ЦИК Узбекистана, видный деятель партии Ухун-Бабаев. Почти 5 суток от Ташкента до Москвы, я ехал с величайшими вельможами советской Средней Азии, и все время наблюдал, как с утра до вечера им носили (конечно же, бесплатно) из вагона-ресторана то завтраки, то обеды, то ужины, а то и просто разнообразнейшие закуски и выпивки. Они веселились, ели, пили и весело о чем-то беседовали.

Как при поездке из Москвы в Ташкент, так и теперь я «любовался» грязными, оборванными, голодными людьми за окном, просящими у вагонов милостыню. Некоторые пассажиры, видимо, люди не особо высокого ранга, но едущие в Москву в международном вагоне, кое-что попрошайкам давали. Что же касается моих вельможных соседей, то на остановках они закрывали окно шелковой белоснежной занавеской. Вероятно, им было или стыдно, или неприятно смотреть на своих страшных «избирателей», просящих милостыню. А одна разодетая женщина, оказавшаяся в купе вместе со мною, вероятно, из числа каких-то среднеазиатских «царевен», тоже закрывала занавеской окно со словами «Фу, какая гадость!»

Иногда, проходя мимо открытого купе своих соседей, так сказать, среднеазиатских владык, я смотрел на их затворенное окно, и душа моя кричала: «Эй, вы! Откройте окно, взгляните на этих людей, ведь это вы, потакая Сталину, довели народ до такого бедственного положения!» Но увы, уже тогда я хорошо понимал, что тем «избранникам народа» не было никакого дела до тысяч умирающих от голода, да и настоящими «избранниками народа» они никогда и не были.

(Продолжение следует)

Недостаточно прав для комментирования. Выполните вход на сайт

Please publish modules in offcanvas position.