Продолжаем публикацию фрагментов автобиографичной рукописи нашего земляка Ивана Евлампиевича Трояна (на фото). Историю этой 8-летней работы, и ее появления в редакции нашего издания вы можете прочитать в предыдущих публикациях:
- "Сын комиссара". В Краматорске обнаружена уникальная рукопись
- От редактора: кое-что еще об одной автобиографии
Начало публикации:
Как умирало село Байрачек (Торское)
Получив в своем МИИТе полный расчет и направление на работу в локомотивное депо Вязьмы, я решил, что прежде заеду в родной Красный Лиман. Там я хотел увидеться и со своим отцом, и с первым производственным учителем и моим поручителем в партию Трофимом Трофимовичем Войтенко, и со своим дружком по комсомолу Илюшей Бычковым.
Прошло 7 лет, как я уехал из Красного Лимана, и за эти годы в нем произошли большие изменения. В городе было построено первое в СССР большое локомотивное депо для эксплуатации сверхмощных паровозов серии «ФД» (Феликс Дзержинский) и «ИС» (Иосиф Сталин). Появилась первая на железнодорожном транспорте механизированная горка для формирования товарных поездов, первая автоматическая блокировка и другие важные железнодорожные объекты.
Станция Красный Лиман, 30-е годы. Фото: "Наш транспорт"
Словом, много нового произошло в Красном Лимане за время моего 7-летнего отсутствия, а самое для меня главное состояло, конечно, в том, что я, бывший обтирщик паровозов, явился в депо, в свою бригаду И.Д.Сиденко, инженером-механиком железнодорожного транспорта. И на меня, как говорится, пальцем показывали едва ли не все рабочие депо. Ведь только сказать, - шептали между собой деповские, - тот Ванька Троян, который работал обтирщиком, теперь инженер, закончил институт в Москве!
Не понравилось мне в Красном Лимане лишь то, что Илюша Бычков, порядочнейший человек и прекрасный комсомольский руководитель, все эти семь лет по-прежнему как был, так и оставался лишь секретарем Краснолиманского райкома комсомола, в то время как его заместитель, парень, обладавший лишь одним даром природы – подхалимством, был уже секретарем обкома комсомола.
Наговорившись вволю со своим отцом, я пошел в райком комсомола, к Илюше Бычкову. Он встретил меня очень приветливо, и, будучи человеком дела, сразу же предложил мне, возглавив группу из двух других членов пленума райкома, поехать вместе с ними в село Байрачек (сегодня - Торское) и провести там собрание комсомольцев по вопросу коллективизации сельского хозяйства. Тогда эта тема всюду стояла на первом месте.
Желающих выступать в селах и деревнях с докладами на злободневную тему коллективизации, как говорил мне Илюша, было очень мало. Поэтому он и просил меня поехать в Байрачек.
- Илюша! – воскликнул я, - обижайся на меня, как хочешь, но говорю тебе прямо и откровенно, что говорить о коллективизации – это не мое дело!
Илья Бычков. Фото из архива краеведческого музея Красного Лимана.
Долго упрашивал меня Илюша, и все же настоял на своем. Бычков разъяснил моим двум напарникам, что, дескать, я хорошо знаю село Байрачек и его людей, что я - организатор тамошних первых комсомольских ячеек, что меня там знают, и что я буду для них хорошим руководителем.
На другой день пораньше, как раз в воскресенье, сели мы втроем на райкомовскую подводу (автомашина тогда была только у секретаря райпарткома), и худощавая, как мне показалось, полуголодная кобыла потихоньку потянула повозку в направлении Байрачка, до которого от Красного Лимана 18 километров.
Двигаясь уже по окраине Байрачка, в направлении школы, где в то время проводились решительно все мероприятия районных властей, я заметил какую-то странную, для воскресного дня, тишину в деревне и безлюдье. Хотя раньше, лет 8-10 назад, Байрачек было веселым жизнерадостным селом, особенно по выходным и праздничным дням.
Чувствуя, что проклятая сталинская насильственная коллективизация показала себя и в Байрачке, я решил, прикидываясь простачком, расспросить у ребят – почему это, мол, такая мертвячина в Байрачке, ведь раньше тут народ был веселым?
- Да знаешь… - буркнул мне один из парней, - то ж было раньше…
А второй, улыбаясь, добавил, что, мол, в Москве, конечно, веселей, а здесь людям радоваться нечему…
- А в чем же дело, ребята? - все так же прикидываясь простачком, воскликнул я.
– Да вот, подъедем к школе – узнаешь, - ответил мне первый их парней. – Ведь теперь в деревнях шамать нечего, вот люди и попрятались по своим хатам, и там подыхают… А многие уже и подохли… Ты что, из Америки приехал, разве не знаешь, что здесь по деревням уже давно мрут от голода?
- Как ты сказал?!
- Да вот так и сказал…
«Значит, и здесь голод, - подумал я, и понес же меня черт в этот Байрачек, мало мне было такого в Самарканде!
Остановившись возле школы, мы трое постояли-помолчали. Я заметил, что парни видели во мне чужака, и чувствовал, что они меня боятся, видя во мне преданного строителя коллективизации!
Все-таки, чувствуя себя старшим группы, я сказал отправляться им на поиски секретаря комсомольской организации. Ребята ушли, а я стоял возле повозки, поглядывая на нашу тощую кобылу и думал: значит, голод и на Украине…
Вскоре ребята познакомили меня с молодым, лет 22-х, пареньком, секретарем комсомольской организации Байрачка - исхудалым, вялым и совершенно безразличным к тому, о чем я ему говорил. Я объяснил секретарю, что, мол, по поручению секретаря райкома комсомола Бычкова, мы приехали провести в селе собрание комсомольцев по вопросу коллективизации сельского хозяйства, и что докладчиком буду я.
- Ну, добро… - вялым безразличным тоном ответил мне секретарь, - я дам каждому из вас по одному члену бюро, идите с ними по дворам и приглашайте комсомольцев на собрание.
В Байрачке комсомольцев было человек сто, поэтому каждому из нас нужно было зайти более чем в три десятка хат, на что, по моим подсчетам, нужно было часа два.
Когда мы зашли в первую хату, где проживал комсомолец, то я сразу почувствовал жуткий запах, словно в доме находился покойник. На кровати в комнате, полуживые, лежали отец и мать того комсомольца, которого нам нужно было пригласить на собрание. Мой проводник, подойдя тихонько к парню, шепотом сказал ему: «Микола, приходь на сбори, ось товарищ приїхав до нас з району…» Комсомолец, зло посмотрев на меня, резко ответил: «Куди ж я піду з дому, як у мене батько і мати помірають?!»
Ничего не ответив, я поспешил выйти из хаты, потому что задыхался от смрада. Вышел и мой напарник. Пошли в хату другого комсомольца.
Идя по улице села и поглядывая по сторонам на хаты с настежь открытыми дверями, я чувствовал, что там, в этих хатах, или умирают, или уже умерли люди. И двери эти запирать некому!
Голод в Украине. Фото: subscribe.ru
Видел я и полуживых людей, сидящих на солнышке у своих хат. Мутные их глаза смотрели на меня зло (позже мои сопровождающие честно сказали, что люди приняли меня за очередного стервятника из района, рыскающего в поисках зерна и картошки на продналог).
Я все так же держал роль простачка, и выспрашивал у моего сопровождающего: почему это, мол, никто ничего не делает ни по двору, ни в хатах?
- А на чорта воно їм здалося, як люди с голоду мруть, - был злобный ответ.
Поняв, что парень злится из-за моих глупых вопросов, я понял и другое: комсомольцев на собрание я не соберу. Но хотел все же походить по хатам, чтобы иметь полное представление о том, что творится в деревне.
Мы входили то в одну, то в другую хату, и спрашивали у полуживых родителей комсомольцев, где их дети. И все нам отвечали, что дети ушли на поиски чего-нибудь съестного.
В одной из хат я с порога почувствовал удушающий запах мертвеца. А потом увидел мертвого старика, возле которого лежала еле-еле живая старуха. Молодая, тоже очень слабая женщина, их дочь, при виде нас заплакала и стала просить: товарищи, вы, наверное, из района, помогите мне, пожалуйста, похоронить моего отца! Мне стало дурно, и я пулей выскочил из той хаты.
- Почему колхоз не помогает своим людям, хотя бы картошкой? – спрашивал я чуть позже у моего проводника. Мой вопрос был встречен с удивлением: как, неужели я не знаю?! В колхозе ничего нет, у него все забрали в район. И каждый день продолжают ездить уполномоченные то из района, то из области, и только того и требуют, чтобы люди сдавали им все до последнего зернышка и до последней картофелины. И лично везде ищут, а если что-нибудь находят – хозяина сразу берут под арест и вывозят в Сибирь.
Всё это мне парень – комсомольский активист! - рассказывал с такой ненавистью к власти, что чувствовалось: в атаку на все советское он пошел бы в любую минуту. И я понимал, что, действительно, власти буквально глумились над крестьянами, отнимая у них решительно все, обрекая людей на голодную смерть!
Когда мы вошли в еще одну хату в которой проживали брат и сестра-комсомольцы, я увидел, что оба похожи на кощеев бессмертных. Еле-еле двигались, чуть слышно произносили слова. Шепотом, я запретил своему провожающему даже заикаться о комсомольском собрании. Смотрел на этих парня и девушку: Боже мой, за что гибнет народ моей Украины, ведь до революции мы были житницей Европы, здесь продукты питания ничего не стоили?! А теперь люди мрут от голода…
Ненависть. Ненависть клокотала в моем сердце к сталинской партии, членом которой я состоял вот уже более семи лет. Какая-то кучка извергов во главе со Сталиным глумится, мучает, издевается над десятками миллионов ни в чем не повинных людей, и никто – ни США, ни Япония, ни Германия, ни Англия - не заступятся за этот народ, не остановит палачей и не скажет им: «Руки прочь, проклятые дьяволы, от этих людей!»!!
Я шел и думал – какая же существует в мире махровейшая несправедливость, которую власти называют «международным правом»: они говорят, что, дескать, нельзя вмешиваться во внутренние дела друг друга! И выходит, что какой-то грузинский стервятник издевается над миллионами людей, и никто не может запретить этот произвол!
Еще одна хата. Вероятно, уже давно умерший старик, а полуживая старуха, сидя у его ног, беспомощно плачет и говорит какие-то молитвенные слова, зовя кого-то на помощь… И еще хата, и еще…
Я хотел кричать. Проклятый из проклятущих Сталин, проклятые твои соратники, проклятая ты, коммунистическая партия, за что же вы так глумитесь над этим несчастным Байрачком?!!
Так со своим провожатым обошел я, вероятно, десятка два хат, и, видя в каждой их них то умерших, то умирающих от голода людей, почувствовал себя так плохо, что комсомолец, видя, что я уже и не мечтаю ни о каком собрании, сам сказал: наверное, мы уже не соберем людей. И, набравшись смелости, Добавил: «Ta і на чорта потрібні ці сборі…»
Когда мы подошли обратно к школе, то там, у подводы, уже стояли, понурив головы, оба мои напарника из Краснолиманского райкома комсомола. Я подошел к ним и тоже стал молча. Говорить было не о чем. Но мне почему-то было страшно стыдно перед своими коллегами, потому что оказать хоть какую-то помощь комсомольцам Байрачка мы были не в силах. С мертвецами пропагандой не занимаются.
Наконец, один из парней, тот, что посмелей, тихо сказал: «Теперь ты своими глазами увидел, что творится в Байрачке, а я скажу тебе, чтоб ты знал – такое творится и во всех деревнях нашего района. Вот такая коллективизация…»
Ни я, живя в Москве в период насильственной коллективизации 1929-33 годов, ни мои попутчики из Краснолиманского райкома комсомола, не пухли от голода, и тем более не умирали, так как нам выдавали продовольственные карточки, и по ним мы все же кое-что получали, хотя нам и редко когда не хотелось кушать. А в деревнях никому никаких карточек не выдавали, предполагая, что крестьянин обязан себя прокормить. Конечно, до коллективизации крестьяне ни в каких продовольственных карточках не нуждались, ведь каждый выращивал для своей семьи и хлеб, и мясо, и жиры, и овощи, и что угодно. Когда же у крестьян все отняли, а их самих, в прямом смысле слова, палкой стали загонять в колхозы, вот тогда и образовался вакуум с продовольствием. Того, что производили колхозы, хватало лишь на то, чтобы кое-как прокормить города. А селам, как говорится, Бог даст и день, и пищу.
Несколько минут, стоя возле своей райкомовской подводы, я думал – что же мне предпринять, чтобы на меня не обиделся Илюша Бычков, ведь он так на меня надеялся! «Нет, - подумал я, - тому, что я сейчас увидел в Байрачке, не может быть никаких оправданий!»
- Ребята, поехали домой…
И у подводы, и у худой голодной кобылы, с большим трудом тащившей нас троих, тоже не было хозяев. Я встал с подводы и предложил ребятам идти пешком за повозкой, так как видно было, что наша лошаденка до райкома нас не довезет.
Вскоре неподалеку от деревни я увидел зеленую балочку, и предложил ребятам сделать привал часа на два, и хорошенько накормить лошаденку; парни охотно согласились. Наблюдая, как жадно, без разбору, хватала наша лошаденка траву, я сказал, мол, видите, ребята, как прав был великий Некрасов, который сказал про Царь-голод! Те поддакнули.
Мне очень хотелось поговорить по душам с этими активистами. Начав, как говорится, издалека, я, как бы между прочим, спросил – давно ли голодают в деревнях? И выяснилось вот что.
Прежде чем сгонять людей в колхозы, в деревни нагнали уйму активистов. Каждого из них назвали «уполномоченным райкома партии». Кроме того, по деревням стаями шныряли в штатской одежде агенты ГПУ, милиции, разные прокуроры, следователи и судьи; появлялись представители из области, из Киева, и даже из Москвы. Словом, на каждого крестьянина, которого нужно было втянуть в колхоз, приходилось по одному активисту.
Люди перепугались, бросились в панику, стали поголовно забивать скот, вырезали всю птицу, и все это или съедали сами, или выносили на базар, - лишь бы это добро не забрали в колхоз. Жарили, варили, пили самогонку, вероятно, до конца 1930 года. А потом активисты стали ходить по дворам и переписывали решительно все, что было у людей - лошадей, коров, свиней, кур, а затем говорили хозяину: подпиши вот здесь, что ты всё это добровольно передаешь в колхоз, и так же добровольно вступаешь в него сам.
Так люди и становились колхозниками. Ну, а если кто не желал – с такими вопрос решался просто. В Северном парке постоянно стоял состав порожних вагонов. И всех, не пожелавших вступить в колхоз, как антисоветский элемент и контрреволюционеров, свозили туда, наглухо закрывали двери и люки, и отправляли на север – в Сибирь, на Урал, а уж там…
А там людей выгружали где-нибудь в тайге, и – иди куда хочешь и делай, что хочешь, коль не нравится колхозный строй. Летом, конечно, люди пристраивались к какому-нибудь населенному пункту, строили из леса себе хатенку и начинали новую жизнь. А зимой, при 40-50-градусных морозах, люди просто гибли...
Хорошенько подкормившись, наша райкомовская лошаденка повеселела, набралась сил и бегом повезла нас домой. Подъезжая к Красному Лиману, ребята сказали, что мне, как старому другу Бычкова, поверят больше, вот мне и отчитываться, почему мы попусту прогоняли райкомовский транспорт.
В райкоме я подробно рассказал Бычкову всё, что увидел в Байрачке. И что этому селу срочно нужна помощь.
На другой же день, простившись с отцом и Т.Т.Войтенко, я уехал в Москву. По дороге от Красного Лимана я вновь увидел примерно такую же жуткую картину, которую видел, возвращаясь в столицу из Ташкента: толпы голодных оборванных людей, просящих милостыню у пассажиров поездов. Но корочку хлеба у нас просили уже не узбеки и казахи, а украинцы и русские…
Голод в Украине, сов. секретный бюллетень ГПУ. Источник: Генеалогический форум ВГД
(……………)
Я становлюсь преподавателем
Получив в управлении Наркомата путей сообщения направление на работу на Донецкую железную дорогу, я решил проскочить в свой Красный Лиман, чтобы посоветоваться со своим отцом, который для меня всегда был главным учителем. Мой скорый поезд «Москва-Минеральные воды» следовал через Славянск, поэтому мне пришлось сделать пересадку на этой станции, а уж из Славянска поехать в родной город.
Прогуливаясь по славянскому перрону в ожидании поезда, я встретился со старинным другом моего отца, Антоном Алексеевичем Демичевым, который работал в Славянске директором недавно организованного технического училища Донецкой железной дороги. Жена Антона Алексеевича еще до революции была задушевной подругой моей мамы, и знала меня, как говорится, когда я под стол пешком ходил. Антон Алексеевич очень обрадовался нашей встрече, поздравил меня с окончанием института, и стал настоятельно приглашать к себе в гости.
Антон Алексеевич был в Славянске человеком видным: и член городского комитета партии, и депутат горсовета. Словом, я встретился с влиятельным человеком. Александра Федоровна встретила меня как родного сына. Все мы так рады были встрече и так увлеклись беседой, что в итоге я даже у них заночевал.
И Антон Алексеевич, и Александра Федоровна настоятельно рекомендовали мне отложить в сторону направление на работу в НКПС, не ехать в Харьков, а остаться работать преподавателем специальных дисциплин в Славянском техническом училище. Антон Алексеевич гарантировал мне и хорошую зарплату, и квартиру при училище, и даже, как он шутил, невесту.
Был определенный смысл принять предложение Демичевых. Во-первых, меня вполне устраивали обещанные блага, во-вторых, именно в Славянском техническом училище, впервые на железнодорожном транспорте, начали готовить кадры для новой техники, в-третьих, именно Донецкая железная дорога начала принимать в свои депо новейшие паровозы серии «Ф.Д.» (Феликс Дзержинский) и «И.С.» (Иосиф Сталин). И наконец, я уже понял, что мне очень нравится заниматься наукой, и начинать мне нужно не с институтской кафедры, а именно с училища. Я полагал, что через 3-5 лет работы в училище меня возьмет на кафедру «Паровозы» академик С.П.Сыромятников. В общем, я решил стать педагогом.
Я очень любил свою квалификацию инженера-паровозника, и с душой принялся за свою педагогическую деятельность в Славянском техническом училище. Я частенько бывал в Краснолиманском паровозном депо, где эксплуатировалась новейшая техника.
Вскоре в Славянском училище мне понравилась студентка Юлия Мартыненко, и я, как говорится, сходу на ней женился.
В середине 30-х годов административно-техническая структура железнодорожного транспорта не понравилась новому наркому путей сообщения, еврею Л.Кагановичу, тогдашнему члену Политбюро ЦК и Московского комитета партии, ближайшему соратнику Сталина, и он начал переделывать ее по-своему. Каганович, по образцу Красной армии, ввел на железнодорожном транспорте политотделы, которые потом стали его правой рукой. Лазарь Каганович жестоко расправлялся с неугодными ему людьми – многих снимали с постов, а многих и попросту расстреливали.
Старожилы-железнодорожники рассказывали нам, молодым, что до революции царю Николаю II, проезжавшему по железной дороге, оказывалось почестей в 40 раз меньше, чем коммунистическому наркому Лазарю Кагановичу. А уж если говорить о количестве охранников, то у Кагановича, говорили старожили, их было раз в 100 больше, чем у российского царя. Люди шутили, что, мол, и царь Николай, наверное, в сто раз меньше боялся собственного народа, чем «народный комиссар».
За страшную строгость и жестокость, железнодорожники прозвали Л.Кагановича «железным наркомом». Его боялись, как огня, его приказы выполняли как нечто особо исключительное. В 1935 году «железный нарком» приказал реорганизовать железнодорожный транспорт, и вместо существовавших тогда железнодорожных районов сделали эксплуатационное и локомотивное отделения. При каждом из них был свой политотдел. Во главе Донецкой железной дороги Л.Каганович посадил своего заместителя Н.И.Левченко, а во главе политотдела дороги стал Н.В.Яковлев, окончивший в один год со мною институт.
Так как в середине 30-х годов инженеров-членов партии было очень мало, то меня вызвал к себе Н.В. Яковлев и приказал откомандировать меня в распоряжение политотдела Донецкой железной дороги.
Так рухнули мои надежды заниматься наукой.
В Дебальцево
Во время работы главным инженером Дебальцевского локомотивного отделения, меня по совместительству избрали секретарем партийной организации. Я окунулся в водоворот производственной и партийно-политической работы. На следующий год, в 1936-м году, родилась моя первая дочь Эмма, которая теперь, когда и пишу эти строки, уже бабушка.
Фото из личного архива автора
Во вновь организованном локомотивном отделении и мне, и моему начальнику П.Д.Горбунову, тоже молодому инженеру, пришлось начинать все с нуля. Так как ни мы, ни в управлении Донецкой железной дороги, да и в самом Наркомате путей сообщения никто толком не знал, какой должна быть организационно-техническая структура локомотивного отделения.
(………………)
(Продолжение следует)
